Потом Кедрин перевел взгляд на океан.

Волны все так же катились, подгоняемые молодым ветром. Они изламывались, падали и снова вздымались. На досках, на аквапланах и лыжах, на размашистых катамаранах, в прозрачных шарах, на вогнутых платформах, на узких лодках с яркими, развевающимися, хлопающими и надувающимися парусами – на всем, что могло держаться на воде и взлетать на гребень волны, от берега и к берегу мчались, стремились неслышно кричащие, ликующие люди. Они выносились на песок и, отдышавшись, снова устремлялись в океан.

Кедрин глядел и улыбался. Потом неторопливо пошел по берегу.

Нет, это все-таки очень хорошо, что Служба Жизни внимательна. Разве в ином случае люди могли бы так безмятежно веселиться над бездной? Наверное, нет. И страшно подумать, что получится, если Служба Жизни однажды прекратит работу.

«Не прекратит, – подумал Кедрин. – С чего бы?»

Но раз кто-то не только не отказывается от риска, но заранее примиряется с возможностью очутиться в таком месте, на которое деятельность Службы Жизни не распространяется?..

Да полно, есть ли такие места?

Кедрин попытался – не вспомнить, нет, а хотя бы теоретически представить себе, есть ли такие места. Но и теория не помогла ему. Нет, Служба Жизни – это механизм настолько совершенный, так хорошо оснащенный, так точно работающий, что таких мест нет ни на земле, ни на воде, ни под ними, ни в воздухе, ни за ним. Нигде, ни в одном месте, в котором может оказаться человек.

Даже в космосе, куда уходят корабли. Меркулин любит повторять, что машины способны охранять нас от всех мыслимых бедствий.

Это очень мудро устроено. Техника – наше создание. Ты ее проектируешь и рассчитываешь. В конечном итоге – сам охраняешь себя.

Это звучало убедительно. Кедрин усмехнулся и зашагал чуть вразвалку. Примерно так, как, по его мнению, должен был шагать всемогущий человек.

Вот так. И хватит думать об этом.

Команда была внушительной, ее следовало выполнить без прекословия. Кедрин так и сделал; и какая-то юркая мыслишка, попытавшаяся получить слово, была с негодованием изгнана. Она успела лишь пискнуть что-то вроде: «Не знать или победить…» Конец мысли так и не прозвучал.

А в следующую секунду Кедрин забыл обо всем на свете… Женщина обогнала его. Она прошла мимо не оглядываясь, быстрым, упругим шагом и теперь уходила все дальше. Кедрин глядел ей вслед. Воздуха не хватило, он стал дышать ртом, и в груди стало горячо.

Она уже уходила вот так когда-то. Сколько лет тому назад? А что значит – сколько лет? Пустые слова. Если тебе двадцать пять, и с тех пор прошло пять лет – значит, миновало очень много времени. Пятая часть жизни.

Она уходила вот так же, не оглядываясь, и уносила с собой и эти пять лет, и еще неизвестно сколько. А он и тогда стоял и не мог догнать ее.

Хотя это сейчас – не мог. Тогда – не хотел.

Он не хотел, потому что Ирэн была не права. А можно ли жертвовать своей правотой, хотя бы и ради чего-то очень большого?

Нельзя. А прав был он.

Что говорила она? Что-то она такое сказала… Да! Что Меркулин – страус. Вот. Страус, зарывший голову в песок.

Меркулин не страус. Он был и всегда останется большим ученым. Учителем многих и многих. И человеком. Уже одно такое сочетание дает право не выслушивать грубостей.

Правда, Меркулин их не слышал. Это было сказано Кедрину. Но тем обиднее: неужели она думает, что он, Кедрин, не уважает Учителя?

Она тогда говорила что-то похожее на: он воспитывает вас не только творцами машин, но и их жрецами. Вы горды; за спинами автоматов вы не знаете страха. А ведь у машин есть предел прочности, только у человека его нет. Нельзя не знать страха. Надо знать – и уметь одержать над ним победу.

«О чем-то таком я только что собирался подумать, – вспомнил Кедрин. – Собирался, но не позволил себе».

А она сказала это еще тогда.

Ну что же, сказала. Разве из-за этого?..

Да. Об этом они говорили часто. Сначала – днем. Потом дней стало не хватать. Они говорили ночами.

Кедрин мотнул головой.

А потом она ушла. Из института. От тебя. Вообще.

А ты не искал. Ты был обижен. А кроме того, в двадцать лет кажется, что впереди еще много других Ирэн.

Может быть, у кого-нибудь и получается так.

Ты тосковал? Да, наверно, это и была тоска. Но ты утешал себя. А кроме того…

Ну да, ты просто надеялся, что она поймет – и вернется. Придет и скажет: я была не права. Он знал: если она убедится в этом – придет и скажет. Ведь и он сделал бы то же самое.

А она?

Она только что прошла мимо – и не оглянулась.

И вдруг что-то толкнуло Кедрина: она не оглянулась! Да она просто не узнала тебя! Ведь кто знает, смотрят ли женщины на нас со спины так же внимательно, как мы на них?

И вот она уходит. А ты стоишь. И подумать только, что завтра ты улетел бы отсюда, и, может быть, никогда…

Кедрин кинулся вперед. Вдогонку.

Чего доброго, она ускользнет. Она всегда была странным человеком, человеком непонятных желаний и мгновенных решений. Привыкнуть к этому было очень трудно. Потому-то они и прожили вместе так недолго.

Кедрин торопился, почти бежал. Ирэн успела скрыться за изгибом берега, а там – кто знает, куда ей вдруг придет в голову повернуть? Недаром она принадлежала к тем немногим, кто, услышав предупреждение Службы Жизни, не только не поспешат вынырнуть, но и ухитрятся как-то провести бдительный автомат, чтобы он не тащился за ними.

У таких, как она, обычно беспощадные приговоры. И память, умеющая выбрасывать ненужное. И как знать, осталось ли еще место для Кедрина в ее памяти?..

Он шагал широко. И вдруг остановился как вкопанный.

Жалобный звук, похожий на болезненный вскрик, раздался совсем рядом. Кедрин огляделся. Вскрик повторился; он слышался, казалось, под ногами, и Кедрин отпрянул, затем нагнулся: полузасыпанный песком матовый купол жаловался на свою скучную судьбу. Кедрин шумно выдохнул воздух. Это был всего лишь прибор штормовой защиты, забытый здесь давно и так же основательно, как и сами штормы. Скоро песок занесет его совсем, вместе с рожками антенн… Кто знает, не занесло ли меня вот так в ее памяти?

Кедрину стало жалко автомат и еще больше – себя. Но надо было торопиться. Ему необычайно повезло: ведь только приехав на Архипелаг, он понял, какой глупой была затея. Чтобы осуществить ее, надо было бы подходить к каждой женщине и спрашивать, не зовут ли ее Ирэн, чтобы таким образом убедиться в своей ошибке. И вдруг – откровенно говоря, неожиданно для него – она и вправду оказалась здесь. И можно подойти к ней и сказать: Ирэн, мне нужна ясность, кажется, я утратил ее. И я искал тебя не только потому, что… что… словом, не только потому, но и ради этой ясности. Помоги мне…

Он оборвал себя: «Это потом, потом. Торопись».

Вскоре ему удалось нагнать ее; теперь он шел лишь в нескольких метрах сзади, песок заглушал шаги. Он смотрел на Ирэн, но не видел ее: не видел просто женщину, одну из многих, – перед глазами стояло что-то гораздо большее, для чего существовали лишь очень неточные определения: жизнь, счастье, любовь… Ведь все это начиналось, могло быть… Сейчас я обгоню тебя и упаду тебе под ноги; наступи на меня, и я буду счастлив.

– Какая ерунда! – пробормотал Кедрин-логик. – Нет, молчи, тебя нет, ты остался в институте, ты ничего не понимаешь. Это из-за тебя я не пробовал найти ее, написать… вызвать по связи… Ты ждал, но как? Неторопливо, как поджидают старость. Глупец! А она – ждала?

Сейчас просто невозможно было думать, что – не ждала. И надо было идти еще быстрее: может быть, именно сейчас истекает ее терпение; она еще ждет тебя, но через минуту перестанет…

Но Кедрин не решался преодолеть то небольшое расстояние, что еще оставалось между ними. Что-то мешало ему, и он не сознавал, что это – чувство вины. Если бы они столкнулись случайно… А сейчас – он остановит ее, но она взглянет равнодушно и обойдет его, как пень, как камень…